ВРК
Церковное искусство как авангард: Русская сакральная архитектура в ХХI веке
Интервью с Дмитрием Остроумовым
Русская архитектура начинается с храмов. Но где новые шедевры церковного зодчества? Будут ли храмы будущего строиться атеистами? Что общего у базилики и космического корабля. Об этом — в интервью архитектора и руководителя мастерской «Прохрам» Дмитрия Остроумова.
— Последним чётко определённым архитектурным стилем с некоторым национальным колоритом в России, кажется, был капромантизм. Как, по-вашему, смогут назвать период в архитектуре (в том числе, сакральной) 2010-2020х? Где мы сейчас, с вашей точки зрения, находимся?
Эпоха капромантизма, на самом деле, продолжается, потому что большинство того, что сегодня строится, взошло на «закваске» 90-х и 00-х, и 2010-х годов.
Недавно в Санкт-Петербурге утвердили проект павильона новой станции «Лиговский проспект». Это яркий пример капромантизма, причём не очень хорошего. Может быть, это связано с тем, что люди, которые утверждают такие проекты, занимаются этим ещё с тех времен, когда этот стиль был популярен. Это сообщество, которое не всегда готово к здоровому развитию.
Но, если говорить про русский современный стиль в архитектуре, есть очень хорошие проекты минимализма и неоконструктивизма. В первую очередь, в Москве.
Но параллельно с этим идёт ряд каких-то ретроспективных проектов — от постмодернизма до капромантизма и архитектурных цитат прошлого, которые пытаются подать под современным соусом.
Недавно в Санкт-Петербурге утвердили проект павильона новой станции «Лиговский проспект». Это яркий пример капромантизма, причём не очень хорошего. Может быть, это связано с тем, что люди, которые утверждают такие проекты, занимаются этим ещё с тех времен, когда этот стиль был популярен. Это сообщество, которое не всегда готово к здоровому развитию.
Но, если говорить про русский современный стиль в архитектуре, есть очень хорошие проекты минимализма и неоконструктивизма. В первую очередь, в Москве.
Но параллельно с этим идёт ряд каких-то ретроспективных проектов — от постмодернизма до капромантизма и архитектурных цитат прошлого, которые пытаются подать под современным соусом.
Увы, это никак не отражает нашу нынешнюю идентичность, разве что, может быть, идентичность ещё советского наследия, которую нужно «переварить» и как-то преобразить к лучшему.
Если говорить о храмовой архитектуре, то здесь сложность в том же самом — достаточно консервативное системное церковное сознание не всегда готово к развитию традиции.
Собственно, это то, что обличал ещё Христос. Мне кажется, мы имеем сейчас своего рода визуальное «законничество и фарисейство». Есть наши устоявшиеся формы: кокошник, главка, крест с наклонной перекладиной; архитектурные образы, как Покрова на Нерли или Исаакиевский собор (который почему-то некоторые считают русской православной архитектурой, хотя это, безусловно, заблуждение). Всё это наследие ценно и дорого русскому человеку, но и оно требует развития.
И «мейнстримный» православный заказчик рад, если ему архитекторы предлагают продукт, который является набором архитектурных цитат былых эпох. Все вопросы о т. н. каноничности сразу снимаются.
Но если мы говорим про миссию Церкви, то Церковь призвана, сохраняя свой высокий духовный уровень, не опускаясь до уровня человека, но всё-таки пытаться с ним говорить на его языке. А современный человек очень чуток к подлинности, к тому, как с ним говорит пространство, как с ним говорит визуальный образ.
И церковная архитектура в этом смысле осталась далеко в прошлом. В этом состоит одна из сложностей и антиномий для современного церковного архитектора — сохранить в новых проектах узнаваемость, идентичность Русской Православной Церкви, её великого наследия и собственной культуры — и в то же время дать вектор развития и переосмысления.
Есть хорошие примеры, есть не очень хорошие, но часто попытки приводят к появлению постмодернистских построек, о которых хочется сказать: «лучше бы просто хорошо копировали».
Если говорить о храмовой архитектуре, то здесь сложность в том же самом — достаточно консервативное системное церковное сознание не всегда готово к развитию традиции.
Собственно, это то, что обличал ещё Христос. Мне кажется, мы имеем сейчас своего рода визуальное «законничество и фарисейство». Есть наши устоявшиеся формы: кокошник, главка, крест с наклонной перекладиной; архитектурные образы, как Покрова на Нерли или Исаакиевский собор (который почему-то некоторые считают русской православной архитектурой, хотя это, безусловно, заблуждение). Всё это наследие ценно и дорого русскому человеку, но и оно требует развития.
И «мейнстримный» православный заказчик рад, если ему архитекторы предлагают продукт, который является набором архитектурных цитат былых эпох. Все вопросы о т. н. каноничности сразу снимаются.
Но если мы говорим про миссию Церкви, то Церковь призвана, сохраняя свой высокий духовный уровень, не опускаясь до уровня человека, но всё-таки пытаться с ним говорить на его языке. А современный человек очень чуток к подлинности, к тому, как с ним говорит пространство, как с ним говорит визуальный образ.
И церковная архитектура в этом смысле осталась далеко в прошлом. В этом состоит одна из сложностей и антиномий для современного церковного архитектора — сохранить в новых проектах узнаваемость, идентичность Русской Православной Церкви, её великого наследия и собственной культуры — и в то же время дать вектор развития и переосмысления.
Есть хорошие примеры, есть не очень хорошие, но часто попытки приводят к появлению постмодернистских построек, о которых хочется сказать: «лучше бы просто хорошо копировали».
— Любопытно, что легендарная владимиро-суздальская белокаменная архитектура для своего времени была настоящим авангардом. И запрос на него исходил сверху, от великих князей Юрия Долгорукого, Андрея Боголюбского. Хотя сознание, казалось бы, было более архаичным и консервативным. Почему так?
— Церковная архитектура и церковное искусство в целом всегда были на передовой авангарда.
Киев – это византийское наследие, хотя что-то и в нём тоже переосмысляли. Многоглавие Софии Киевской – чисто русский образ соборности, не свойственный Константинопольским храмам того периода, но всё-таки по большей части там была именно византийская архитектура, созданная византийскими же мастерами.
Киев – это византийское наследие, хотя что-то и в нём тоже переосмысляли. Многоглавие Софии Киевской – чисто русский образ соборности, не свойственный Константинопольским храмам того периода, но всё-таки по большей части там была именно византийская архитектура, созданная византийскими же мастерами.
А Русский Север дал что-то совершенно новое, уникальное. Как и Андрей Боголюбский, и потом Всеволод Большое Гнездо, который Дмитриевский собор во Владимире строил. И если посмотреть дальше, московская школа зодчества времён преподобного Сергия и после него, была тоже совершенно новаторской.
Это и пламенеющие кокошники, и расцвет так называемого исихастского искусства - Феофан Грек, Андрей Рублёв, спустя практически 100 лет после него — Дионисий. Никто до этого такой архитектуры и таких образов не видел.
И был действительно на всё это запрос. Если говорить об Имперской России, то понятно, что мы были под влиянием западных форм достаточно долгое время — почти весь синодальный период. Но в конце этого периода, в конце ХIX-го — начале ХХ века, мы видим расцвет русской религиозной мысли в целой плеяде славянофилов и западников, философов, которые пытались осмыслить, что же такое вообще Русский Логос как таковой.
Тогда же была дана свобода старообрядцам, возникло единоверчество. Русский человек стал вновь задавать себе вопрос — тот же вопрос, что и мы сегодня: в чём же проявляется тот самый русский логос? Под «русским логосом» я понимаю определенный промыслительный замысел Бога о народе, о его культуре, о его общем месте в истории и раскрытие этого замысла в культуре. В чём же он проявляется, в каком визуальном коде, в каких образах и символах культуры?
И если философы пытались осмыслить это со своей стороны, то запрос от заказчика (а строили много и старообрядцы, и единоверцы, и по императорскому «госзаказу») был в том, чтобы отойти от западного наследия, которое по сути являлось переосмыслением античных форм.
Мне кажется, что важнейшим прорывом было появление неорусского стиля, когда работала плеяда великих архитекторов: Щусев, Покровский, Шехтель, Бондаренко, Косяков и др. Тогда творили Васнецов, и Нестеров, Рерих, был расцвет мастерских в Талашкино, Абрамцево. Они попытались осмыслить Русский Логос через искусство и архитектуру. Знаменателен, например, был проект русского Федоровского городка под Санкт-Петербургом. Это был заказ Императора. Тогда хотели сделать что-то свое, родное, но так, чтобы звучало по-новому.
Если это все перенести на нашу современную эпоху, конечно тоже можно сказать, что церковная архитектура, храм — это такой собирательный образ, общий знаменатель русской культуры, потому что там перекликаются искусство, религия и дух народа, даже политика в какой-то степени.
Храм это всё в себе собирает и, конечно, он должен быть «на передовой». Как в словах из Нового Завета: «Се творю все новое» и "Дух дышит, где хочет".
Это и пламенеющие кокошники, и расцвет так называемого исихастского искусства - Феофан Грек, Андрей Рублёв, спустя практически 100 лет после него — Дионисий. Никто до этого такой архитектуры и таких образов не видел.
И был действительно на всё это запрос. Если говорить об Имперской России, то понятно, что мы были под влиянием западных форм достаточно долгое время — почти весь синодальный период. Но в конце этого периода, в конце ХIX-го — начале ХХ века, мы видим расцвет русской религиозной мысли в целой плеяде славянофилов и западников, философов, которые пытались осмыслить, что же такое вообще Русский Логос как таковой.
Тогда же была дана свобода старообрядцам, возникло единоверчество. Русский человек стал вновь задавать себе вопрос — тот же вопрос, что и мы сегодня: в чём же проявляется тот самый русский логос? Под «русским логосом» я понимаю определенный промыслительный замысел Бога о народе, о его культуре, о его общем месте в истории и раскрытие этого замысла в культуре. В чём же он проявляется, в каком визуальном коде, в каких образах и символах культуры?
И если философы пытались осмыслить это со своей стороны, то запрос от заказчика (а строили много и старообрядцы, и единоверцы, и по императорскому «госзаказу») был в том, чтобы отойти от западного наследия, которое по сути являлось переосмыслением античных форм.
Мне кажется, что важнейшим прорывом было появление неорусского стиля, когда работала плеяда великих архитекторов: Щусев, Покровский, Шехтель, Бондаренко, Косяков и др. Тогда творили Васнецов, и Нестеров, Рерих, был расцвет мастерских в Талашкино, Абрамцево. Они попытались осмыслить Русский Логос через искусство и архитектуру. Знаменателен, например, был проект русского Федоровского городка под Санкт-Петербургом. Это был заказ Императора. Тогда хотели сделать что-то свое, родное, но так, чтобы звучало по-новому.
Если это все перенести на нашу современную эпоху, конечно тоже можно сказать, что церковная архитектура, храм — это такой собирательный образ, общий знаменатель русской культуры, потому что там перекликаются искусство, религия и дух народа, даже политика в какой-то степени.
Храм это всё в себе собирает и, конечно, он должен быть «на передовой». Как в словах из Нового Завета: «Се творю все новое» и "Дух дышит, где хочет".
Мне кажется, что можно сочетать этот дух первохристианства и евангельское «будьте как дети» — всегдашнее вопрошание и изумление новому. Этой жажды познания не всегда в нашей культуре хватает. Однако, русский человек всегда стремится к некоему поиску, горизонту, пограничью. При этом порой трудно прорваться через устоявшуюся форму, в народном сознании живет страх потери, будто бы пришедшее новое заслонит собой наследие и дух былой и святой старины.
Сейчас многие занимаются русским культурным кодом. Но всё это, как правило, сводится к возрождению кокошников, избяных ставней и т. п. Все, кому не лень, кажется, уже делают херувимов. Или, например, кто касается северной традиции, то лемех. Мне кажется, нужно смотреть куда-то глубже. Эти образы важны, но не всё на них заканчивается.
Мне кажется, классно, к примеру, осмысляет наследие дизайнер Роман Родивилов, или художник Денис Патракеев. Мистический романтизм перелома эпох можно увидеть в фотографиях уже почившего Димы Маркова, фильмах и, главное, рассказах Романа Михайлова.
Интересна фантасмагоричная философия русской ментальности и it-футуризма в текстах Михаила Куртова. Я, конечно, далеко не всех знаю и сейчас множество прекрасных художников, дизайнеров, архитекторов, мыслителей, других деятелей культуры, привёл в пример тех, кто вспомнились сейчас.
Но есть и вечные вещи — традиционная иконопись, глубокие богослужебные песнопения, например, хором Валаамского монастыря под регенством иеромонаха Давида, архитектура… Мне кажется, здорово переосмысляет традиционную иконопись Ирина Зарон и ее ученики и последователи, скульпторы Сергей Антонов, Анатолий Комелин. Это уже почтенные люди, но они вдохновили целое направление искателей… Очень многие актуальные для современного контекста осмысления развития сакральной традиции в искусстве и архитектуре мы поднимаем на страницах альманаха «Слово и камень», который выпускает мастерская «Прохрам».
И то же самое в архитектуре. Ну да, мы делаем кокошники, сделали стеклянный барабан, добавили туда каких-то современных решений, и вот оно якобы уже что-то русское. Можно и этим путем идти, но мне кажется, нам немного не хватает контекста общемировой архитектуры, но и в то же время осознания своей уникальности. Более глубокого взгляда и погружения в саму философию пространства и образа.
Это сочетание, в буквальном смысле всматривание, погружение, созерцание этих процессов, может родить хорошие проекты. Тут большая роль отводится архитектору — насколько он живёт в традиции. Если мы говорим о храме, насколько он погружен в литургические процессы — потому что храм строится вокруг Литургии — насколько он знает подлинные запросы Церкви.
Мне кажется, классно, к примеру, осмысляет наследие дизайнер Роман Родивилов, или художник Денис Патракеев. Мистический романтизм перелома эпох можно увидеть в фотографиях уже почившего Димы Маркова, фильмах и, главное, рассказах Романа Михайлова.
Интересна фантасмагоричная философия русской ментальности и it-футуризма в текстах Михаила Куртова. Я, конечно, далеко не всех знаю и сейчас множество прекрасных художников, дизайнеров, архитекторов, мыслителей, других деятелей культуры, привёл в пример тех, кто вспомнились сейчас.
Но есть и вечные вещи — традиционная иконопись, глубокие богослужебные песнопения, например, хором Валаамского монастыря под регенством иеромонаха Давида, архитектура… Мне кажется, здорово переосмысляет традиционную иконопись Ирина Зарон и ее ученики и последователи, скульпторы Сергей Антонов, Анатолий Комелин. Это уже почтенные люди, но они вдохновили целое направление искателей… Очень многие актуальные для современного контекста осмысления развития сакральной традиции в искусстве и архитектуре мы поднимаем на страницах альманаха «Слово и камень», который выпускает мастерская «Прохрам».
И то же самое в архитектуре. Ну да, мы делаем кокошники, сделали стеклянный барабан, добавили туда каких-то современных решений, и вот оно якобы уже что-то русское. Можно и этим путем идти, но мне кажется, нам немного не хватает контекста общемировой архитектуры, но и в то же время осознания своей уникальности. Более глубокого взгляда и погружения в саму философию пространства и образа.
Это сочетание, в буквальном смысле всматривание, погружение, созерцание этих процессов, может родить хорошие проекты. Тут большая роль отводится архитектору — насколько он живёт в традиции. Если мы говорим о храме, насколько он погружен в литургические процессы — потому что храм строится вокруг Литургии — насколько он знает подлинные запросы Церкви.
— Джейми Макгрегор Смит о своем проекте «Священная современность: Святые объятия модернистской архитектуры» сказал: «это был период, когда церковь вышла замуж за архитектора-атеиста и родила ребенка чистой формы». Я видела проект, например, храма в Териберке, полностью прозрачный. Возможно что-то в этом есть, но запад уже прошел этот период и число христиан там неуклонно падает. Важна ли глубинная связь архитектора и его творения, и как она влияет на «характер» постройки, особенно сакральной?
— Храм в Териберке «Цимайло и Ляшенко» проектировали. Это интересный проект, но видно, конечно, что архитекторы не совсем при этом не в теме ни литургики, ни философии сакральных пространств православной традиции. При этом, сам проект, на мой взгляд, весьма интересен. И даже важно, скорее, сам прецедент его появления.
На Западе из-за чрезмерной стилизации и отхода от традиции храмы стали похожи на храм неведомому Богу, как апостол Павел говорил. То есть да, там действительно интересное пространство, классная работа света, интересная архитектоника. С точки зрения архитектуры – это безупречность во многом. Но это больше похоже на пространство для медитации, для созерцательного раздумья или для чтения книги в спокойной обстановке, нежели на литургическое пространство.
Если говорить про многие современные проекты и вообще про ХХ век, то действительно интерес светских архитекторов к теме храмовой архитектуры очень возрос, особенно в последние годы. В прошлом году под началом главного архитектора Москвы Сергея Кузнецова прошёл большой фестиваль, посвящённый сакральной архитектуре, где пытались осмыслить что же это такое – сакральное.
Но там очень много было и весьма спорных проектов, потому что под сакральным понималось вообще что ни попадя, на самом деле. Что-то немножко с налетом эзотерики или чего-то иного – уже сакральное. Сакральным не может быть любое пространство, иное по отношению к общественной городской среде. Сакральное – это всегда связь с божественным.
И сейчас, мне кажется, этот интерес немножко падает, потому что архитекторы предложили Церкви: «вот может быть так, или вот может быть так» – Церковь отказалась, сказала «нам это не надо». Но иерархов тоже можно понять, потому что, видимо, они обращают внимание, с кем они работают. Есть какой-то ряд факторов, которые указывают на то, что архитектор не живет эзотерической православной традицией, не понимает богослужебных особенностей, не понимает церковного сознания. И его предложения становятся не развитием наследия, а чем-то революционно новым и, конечно, Церковь этого не приемлет. Да и всегда ко всему новому, даже развитию, Церковь относилась с осторожностью, все проверяется временем…
Если говорить про многие современные проекты и вообще про ХХ век, то действительно интерес светских архитекторов к теме храмовой архитектуры очень возрос, особенно в последние годы. В прошлом году под началом главного архитектора Москвы Сергея Кузнецова прошёл большой фестиваль, посвящённый сакральной архитектуре, где пытались осмыслить что же это такое – сакральное.
Но там очень много было и весьма спорных проектов, потому что под сакральным понималось вообще что ни попадя, на самом деле. Что-то немножко с налетом эзотерики или чего-то иного – уже сакральное. Сакральным не может быть любое пространство, иное по отношению к общественной городской среде. Сакральное – это всегда связь с божественным.
И сейчас, мне кажется, этот интерес немножко падает, потому что архитекторы предложили Церкви: «вот может быть так, или вот может быть так» – Церковь отказалась, сказала «нам это не надо». Но иерархов тоже можно понять, потому что, видимо, они обращают внимание, с кем они работают. Есть какой-то ряд факторов, которые указывают на то, что архитектор не живет эзотерической православной традицией, не понимает богослужебных особенностей, не понимает церковного сознания. И его предложения становятся не развитием наследия, а чем-то революционно новым и, конечно, Церковь этого не приемлет. Да и всегда ко всему новому, даже развитию, Церковь относилась с осторожностью, все проверяется временем…
Фото: мастерская «Прохрам»
Я не оговорился насчёт «эзотерической», потому что «эзотерическая» в подлинном смысле этого слова значит «мистическая». Мистика – это, во-первых, мистерия Литургии, Евхаристии, во-вторых, это внутренняя духовная жизнь, духовная практика, молитва и т.д. Мне кажется, что погружение в эту традицию плюс изучение истории, плюс изучение русской архитектуры, русской культуры и контекст общемировой архитектуры – эти составляющие могут действительно дать прорыв, нечто новое.
На мой взгляд, один из таких прорывов был в эпоху после преподобного Сергия, в первой половине 15 века, когда строился Саввино-Сторожевский монастырь, храм в честь Рождества Богородицы, Троицкий собор Троице-Сергиевой Лавры, Спасский собор Андроникова монастыря. Потом пошёл расцвет действительно русской архитектуры и художественных образов, московского стиля зодчества – пламенеющего своими кокошниками. До этого тоже были прекрасные вспышки и Владимиро-Суздальской, и Новгородской архитектуры, к примеру Преображенский храм на Ильине улице, расписанный впоследствии Феофаном греком.
Точно такой же расцвет мы имели в начале 20 века и в архитектуре, и в музыке, в литературе, и в изобразительном искусстве. Почему? Потому что многие люди были широко образованы и одновременно жили внутри традиции Церкви. Знали изнутри эту жизнь, ездили к оптинским старцам. Сейчас архитекторы мало имеют этого опыта, да и церковных архитекторов не так-то много. Они есть, но их по пальцам двух рук можно пересчитать.
Точно такой же расцвет мы имели в начале 20 века и в архитектуре, и в музыке, в литературе, и в изобразительном искусстве. Почему? Потому что многие люди были широко образованы и одновременно жили внутри традиции Церкви. Знали изнутри эту жизнь, ездили к оптинским старцам. Сейчас архитекторы мало имеют этого опыта, да и церковных архитекторов не так-то много. Они есть, но их по пальцам двух рук можно пересчитать.
— Была волна в конце 80-х и 90-х, когда вновь открывались и восстанавливались старые храмы, монастыри. Мы будто бы живём ещё в шлейфе той эпохи.
— Да, тогда стояла задача возродить то, что мы потеряли. И это была не только задача архитектуры, конечно же, потому что архитектура, как и искусство лишь иллюстрирует существующий культурный слой. Он, в свою очередь, иллюстрирует следующий слой – социальный. Далее можно через это стремится увидеть ментальные карты культуры, духовность. Всё это в сумме есть иллюстрация единой духовной парадигмы.
И вот тогда была задача реанимировать, восстановить церковную жизнь. За счёт чего? За счёт понятных форм старого. Прошло 70 лет, осознали, покаялись и надо это вернуть. До русского человека дошла значимость потерянной монархии, и слава Богу Царскую семью прославили в лике святых наряду с сонмом новомучеников.
И вот тогда была задача реанимировать, восстановить церковную жизнь. За счёт чего? За счёт понятных форм старого. Прошло 70 лет, осознали, покаялись и надо это вернуть. До русского человека дошла значимость потерянной монархии, и слава Богу Царскую семью прославили в лике святых наряду с сонмом новомучеников.
Tilda Publishing
Возвращаясь к храмовой архитектуре, есть два направления:
- Сохранение и реставрация.Это тоже очень важно, потому что очень много храмов до сих пор не восстановлено и многие требуют реставрации.
- Движение вперёд.Потому что возникают новые поселения, новые районы, новые агломерации. И даже в исторических центрах появляются совершенно новые здания, которые создают совершенно новую среду.
Мне кажется, и традиционные, привычные, и современные храмы должны появляться. Но какие? Не просто «мы сейчас тут отказываемся от традиции и делаем что-то совершенно новое», какие-нибудь стеклянные шары с крестами.
Нет, есть устойчивые архитектурные формы, которые присущи всем поколениям: синтез куба и сферы, параболы, две колонны с портиком над ними, с балкой, если более про примитивные какие-то вещи говорить. В храмовой архитектуре существуют свои традиционные архетипы, каноничные.
Каноничность часто путают с традицией. Например, Покрова на Нерли – это не канон, но часть традиции.
Нет, есть устойчивые архитектурные формы, которые присущи всем поколениям: синтез куба и сферы, параболы, две колонны с портиком над ними, с балкой, если более про примитивные какие-то вещи говорить. В храмовой архитектуре существуют свои традиционные архетипы, каноничные.
Каноничность часто путают с традицией. Например, Покрова на Нерли – это не канон, но часть традиции.
— Для храмов всегда была важна община, и сейчас, насколько я вижу, они образуются вокруг мест вроде «Антипы». Люди туда приходят не только как в храм, но и как в место тусовки. И у человека помимо литургической, еще какая-то жизнь там происходит. У храмов уже и какой-то свой мерч зачастую, и какая-то кофейня своя. Это как-то учитывается в архитектурных проектах?
— Конечно, есть разные зоны, и мне кажется, это правильно, потому что у Церкви есть миссия. Миссия — это проповедь Слова Божия, и эта миссия лежит и на настоятеле. В настольной книге священнослужителя первой обязанностью является даже не служение Литургии, а проповедь Слова Божия. И эта проповедь должна и может идти в том числе через такие интеграционные площадки вокруг храма. Интеграционная — это такая буферная среда, которая интегрирует, собственно, сакральное пространство в урбанистическую ткань города.
Фото: мастерская «Прохрам»
И мне нравится, что сейчас появляются часто храмы, может быть, даже без ограждения, что появляются и кофейни, и какие-то скверы на территории. Я думаю, что также очень важно храмам делать какие-то экспозиционные зоны, потому что тоже привлекает людей.
Многое зависит и от того, на чем сделает акцент настоятель. Бывает и «приходите к нам, давайте тут будем пить кофе, покупать шоперы и кепки классные, а ещё у нас музыкальные вечера, а заодно и Литургия». Другой подход – да, всё это есть, но в первую очередь, нельзя забывать, почему мы все тут собрались. Это все призвано приводить ко Христу.
Многое зависит и от того, на чем сделает акцент настоятель. Бывает и «приходите к нам, давайте тут будем пить кофе, покупать шоперы и кепки классные, а ещё у нас музыкальные вечера, а заодно и Литургия». Другой подход – да, всё это есть, но в первую очередь, нельзя забывать, почему мы все тут собрались. Это все призвано приводить ко Христу.
— Грубо говоря, это можно назвать пространством софийности?
— Ну да, мне кажется. Литургия должна выходить за стены храма. И вот она через такие пространства и может выходить. Я часто об этом говорю, и считаю важным, что интеграционными пространствами могут быть в том числе «павильоны тишины», которые настраивают человека на богослужение.
В Европе, как бы там сейчас не было секуляризировано общество, есть положительный момент в том, что в храм может зайти любой человек и просто посидеть, подумать о чём-то своём.
У нас почему-то люди так не заходят обычно. Лучше где-то на лавочке или в музее посидеть, или в кафе… Храмы могут использовать, делать какие-то такие пространства, которые адаптивны человеку. Через это человек может подойти, как Сергей Фудель говорил, к порогу Церкви, к паперти. Это очень важно, потому что не каждый современный человек даже к паперти подойдёт.
Храм для него это что-то из другого мира, какой-то мифический замок, где ходят непонятные люди, в каких-то странных костюмах, что-то странное проповедуют. Вот стандартное отношение на самом-то деле у многих, у многих людей.
Да, есть более осознанные прихожане. Для кого-то посещение храма, даже если говорить про христиан, про православных, порой превращается в клуб по интересам. Но всё равно это подпитывается интересом к сути, к богослужению, к Евангелию, к таинствам.
Пускай так. В вере тоже есть разные возраста: есть младенчество, есть юность. Младенцу хочется резвиться, играть со сверстниками, на велосипеде кататься. Но человек взрослеет, он встречается с какими-то жизненными вызовами, через которые Господь человека призывает. Уже по-другому он в это пространство входит.
Поэтому говоря про интеграционные площадки и то, что происходит вокруг храма, мне кажется, это здорово. Нужно использовать все ресурсы и храм быть должен интегрирован в городскую среду, но при этом сохранять святость алтаря, святость сакрального пространства как такового.
В Европе, как бы там сейчас не было секуляризировано общество, есть положительный момент в том, что в храм может зайти любой человек и просто посидеть, подумать о чём-то своём.
У нас почему-то люди так не заходят обычно. Лучше где-то на лавочке или в музее посидеть, или в кафе… Храмы могут использовать, делать какие-то такие пространства, которые адаптивны человеку. Через это человек может подойти, как Сергей Фудель говорил, к порогу Церкви, к паперти. Это очень важно, потому что не каждый современный человек даже к паперти подойдёт.
Храм для него это что-то из другого мира, какой-то мифический замок, где ходят непонятные люди, в каких-то странных костюмах, что-то странное проповедуют. Вот стандартное отношение на самом-то деле у многих, у многих людей.
Да, есть более осознанные прихожане. Для кого-то посещение храма, даже если говорить про христиан, про православных, порой превращается в клуб по интересам. Но всё равно это подпитывается интересом к сути, к богослужению, к Евангелию, к таинствам.
Пускай так. В вере тоже есть разные возраста: есть младенчество, есть юность. Младенцу хочется резвиться, играть со сверстниками, на велосипеде кататься. Но человек взрослеет, он встречается с какими-то жизненными вызовами, через которые Господь человека призывает. Уже по-другому он в это пространство входит.
Поэтому говоря про интеграционные площадки и то, что происходит вокруг храма, мне кажется, это здорово. Нужно использовать все ресурсы и храм быть должен интегрирован в городскую среду, но при этом сохранять святость алтаря, святость сакрального пространства как такового.
— А всё-таки, что насчёт личной связи Творца и творения, если говорить об архитекторе и храме?
— Я архитектурой занимаюсь года с 2008, почти 20 лет. Храмовая архитектура первое время для меня была целым космосом! Нужно хотя бы 3-4-5 лет просто в этом повариться, попытаться покопировать что-то.
Я очень много смотрел, читал очень много книг, изучал планы зданий, изучал современников. Смотрел на архитекторов, которым сейчас по 60−80 лет, что они делали в течении своей жизни. Изучал архитекторов и постройки прошлых эпох. И, конечно, мировых архитекторов 20 века. Нужно погружение в тему.
Параллельно с этим – погружение в церковную жизнь. Так и только так ты можешь спустя какое-то время, может быть, что-то создавать.
Человеку очень не хватает живого общения с личным Богом. Для многих даже православных людей Бог – это как какая-то абстрактная идея, отдалённое высшее Существо. Но живого общения с Ним как с Личностью нет. А мне кажется, это очень важно.
Я очень много смотрел, читал очень много книг, изучал планы зданий, изучал современников. Смотрел на архитекторов, которым сейчас по 60−80 лет, что они делали в течении своей жизни. Изучал архитекторов и постройки прошлых эпох. И, конечно, мировых архитекторов 20 века. Нужно погружение в тему.
Параллельно с этим – погружение в церковную жизнь. Так и только так ты можешь спустя какое-то время, может быть, что-то создавать.
Человеку очень не хватает живого общения с личным Богом. Для многих даже православных людей Бог – это как какая-то абстрактная идея, отдалённое высшее Существо. Но живого общения с Ним как с Личностью нет. А мне кажется, это очень важно.
Личное обращение, просьба: «Господи, если я архитектор, если я художник – помоги мне Ты Сам раскрыть эти дары, Сам действуй через меня. Пусть Твоя нетварная божественная энергия через меня выражает себя. Ты Сам выражай Себя через меня. Я грешный человек, но пускай я буду той кочергой, которой Ты хоть что-то попробуешь там на стенке нарисовать, реализовать. И не дай мне это испортить своей самостью».
Мне кажется, с этого нужно начинать.
Мне кажется, с этого нужно начинать.
Эти составляющие могут дать хорошие произведения искусства, нормальный проект. Насколько там читается автор, это уже другой вопрос, потому что по принципу соборности авторство принадлежит Церкви. И тут действительно человеку важно быть в общем поле мистического тела Христова, когда соборный дух рождает форму, и искать его проявления. Как блаженные и юродивые, отказавшись от личной воли, постоянно живут во внутреннем вопрошании к Богу, как жить, что делать дальше, что важно прямо сейчас и как уловить это тонкое дуновение Духа Святого?...
И плюс к этому насмотренность, плюс к этому труд, бесконечный труд. Только так можно со временем к чему-то прийти. Это действительно, превращается в духовную работу, в духовное делание. Хорошо еще, конечно, если тебе за это деньги платят, потому что надо жить за что-то. Но с этим иногда проблемы бывают. Но раз мы еще существуем, создаем еще храмы, пространства, то, как бы сложно не было, значит, наверное, Господу это угодно.
И плюс к этому насмотренность, плюс к этому труд, бесконечный труд. Только так можно со временем к чему-то прийти. Это действительно, превращается в духовную работу, в духовное делание. Хорошо еще, конечно, если тебе за это деньги платят, потому что надо жить за что-то. Но с этим иногда проблемы бывают. Но раз мы еще существуем, создаем еще храмы, пространства, то, как бы сложно не было, значит, наверное, Господу это угодно.
— Когда современный человек видит произведение XVIII или XIX века, то уже многого не считывает. Мы уже не видим многих отсылок, особенно молодые люди, потому что в них не заложено понимание ветхозаветных символов и аллегорий античного мифа. Пытается ли современная сакральная архитектура стать для обывателя более понятной, меняется ли храмовая семиотика?
— Если человек не может интерпретировать сакральный символ и даже не всегда идентифицировать, то все равно на каком-то подсознательном уровне – том, что передается из поколения в поколение – он всё равно считывается. Символ влияет на него даже просто как визуальный объект.
Стрит-арт художник Ника Клёцки работает с иконографическими образами, но они у нее зачастую не персонифицированы. Неясно, какой именно изображён святой, но видно, что это фигура святого. Каждый воспринимающий сам наделяет образ смыслом. Это скорее работа с некоторыми архетипами.
Возьмем, например, архитектурный образ кокошника. Он уже близок русскому человеку, узнаваем, ясен. Во-первых, это горение, свеча, которая задает устремленность вверх. Мы уже в самой форме считываем этот вектор, направленный вверх. В нижней части кокошника, полуокруглой, мы видим идею собирания пространства вовнутрь.
Тем самым кокошник «собирает» архитектуру, архитектура собирает и окружающее мироздание – и человек, глядя на всё это, возносится горЕ, то есть ввысь. Скатные треугольные крыши с охлупенем сверху – тоже достаточно узнаваемые элементы традиционной русской архитектуры, возносящие умозрение воспринимающего эту форму человека вверх.
Внутри, в интерьере, мы можем видеть своды и арки. Арка всегда, в любой культуре воспринимается как образ небесного свода, чего-то покрывающего. Вроде и небо над головой, но камерное при этом – это образ абсолютного дома, убежища.
Человек должен попадать в гармоничное пространство. Тогда, даже не осознавая этого, он успокаивается и может воспринимать следующий уровень – образы.
В храме не должно быть визуального шума и дискомфорта. Должно быть какое-то пространство для взгляда, где он может отдохнуть. Тогда мы и можем считывать визуальные символы как таковые. И уже за этим визуальным уровнем прихожанин способен слышать уровень вербальный – то, что говорит священник. У него спокойное, ровное сознание, он может вслушаться в богослужебный текст, в канон, который читают, в Евангелие, в песнопения. Это всё очень взаимосвязанные вещи, которые собираются в храмовом пространстве.
Стрит-арт художник Ника Клёцки работает с иконографическими образами, но они у нее зачастую не персонифицированы. Неясно, какой именно изображён святой, но видно, что это фигура святого. Каждый воспринимающий сам наделяет образ смыслом. Это скорее работа с некоторыми архетипами.
Возьмем, например, архитектурный образ кокошника. Он уже близок русскому человеку, узнаваем, ясен. Во-первых, это горение, свеча, которая задает устремленность вверх. Мы уже в самой форме считываем этот вектор, направленный вверх. В нижней части кокошника, полуокруглой, мы видим идею собирания пространства вовнутрь.
Тем самым кокошник «собирает» архитектуру, архитектура собирает и окружающее мироздание – и человек, глядя на всё это, возносится горЕ, то есть ввысь. Скатные треугольные крыши с охлупенем сверху – тоже достаточно узнаваемые элементы традиционной русской архитектуры, возносящие умозрение воспринимающего эту форму человека вверх.
Внутри, в интерьере, мы можем видеть своды и арки. Арка всегда, в любой культуре воспринимается как образ небесного свода, чего-то покрывающего. Вроде и небо над головой, но камерное при этом – это образ абсолютного дома, убежища.
Человек должен попадать в гармоничное пространство. Тогда, даже не осознавая этого, он успокаивается и может воспринимать следующий уровень – образы.
В храме не должно быть визуального шума и дискомфорта. Должно быть какое-то пространство для взгляда, где он может отдохнуть. Тогда мы и можем считывать визуальные символы как таковые. И уже за этим визуальным уровнем прихожанин способен слышать уровень вербальный – то, что говорит священник. У него спокойное, ровное сознание, он может вслушаться в богослужебный текст, в канон, который читают, в Евангелие, в песнопения. Это всё очень взаимосвязанные вещи, которые собираются в храмовом пространстве.
— Есть ли знаки, элементы и образы, типичные и характерные конкретно для нашего периода времени?
— Сейчас такое время, когда смешано всё со всем. Полная эклектика. Если рассматривать отдельный объект, то он может быть не эклектичен. Может быть, даже если посмотреть за работами той или иной мастерской или того или иного архитектора, могут прослеживаться какие-то повторяющиеся знаковые для конкретного автора вещи, приемы. Но если говорить в целом про наше время и про нашу культуру, и даже если ограничить ее постсоветскими государствами, то это, конечно, полная эклектика.
В этом есть свои плюсы – открытость ко всему, от архаики и античности до бионики и гиперфутуризма. Недавно обсуждали с коллегами археофутуризм, то есть выявление чего-то подлинного и традиционного, но представленное в духе футуризма. Как мог бы выглядеть космический корабль, например, у шумеров или у древних египтян, но – если перенести это на русскую культуру с её архетипическими образами.
В этом есть свои плюсы – открытость ко всему, от архаики и античности до бионики и гиперфутуризма. Недавно обсуждали с коллегами археофутуризм, то есть выявление чего-то подлинного и традиционного, но представленное в духе футуризма. Как мог бы выглядеть космический корабль, например, у шумеров или у древних египтян, но – если перенести это на русскую культуру с её архетипическими образами.
— Мы с исследователем Любой Тепцовой шутили о том, что на космические корабли можно наносить защитный орнамент, как в старину.
— У меня тоже есть пара концептуальных проектов храмов, которые имеют перекличку с космическими полётами. Ведь один из символов храма — это именно корабль. Базилика — это корабль, но идущий по водам. Сейчас у нас другие корабли – летающие или даже космические, бороздящие просторы Вселенной.
Почему бы храм не мог быть в виде такого корабля? В этом нет никакого нарушения канона, на самом деле, а есть переосмысление. Просто не всегда сознание человека к этому готово.
Лично мне всегда близок был «царский путь», то есть синтез. Я люблю и символы былого, и устоявшиеся архитектурные формы, но переосмысленные в ключе современных тенденций архитектуры, дизайна и, самое главное, психологии восприятия этих пространств. Известная капелла Ле Корбюзье, капелла Роншан – яркий, интересный пример такого переосмысления.
Почему бы храм не мог быть в виде такого корабля? В этом нет никакого нарушения канона, на самом деле, а есть переосмысление. Просто не всегда сознание человека к этому готово.
Лично мне всегда близок был «царский путь», то есть синтез. Я люблю и символы былого, и устоявшиеся архитектурные формы, но переосмысленные в ключе современных тенденций архитектуры, дизайна и, самое главное, психологии восприятия этих пространств. Известная капелла Ле Корбюзье, капелла Роншан – яркий, интересный пример такого переосмысления.
Из других примеров – наш проект подворья Валаамского монастыря в Карелии. Это местечко Куркиёки на Ладожских шхерах. Тоже такой достаточно современный храм, который переосмысляет традиционную деревянную архитектуру Русского Севера. Низ у него каменный, брутальный. А вот верх – то что обычно делалось из брёвен – сделан в виде каркаса с вентфасадом из деревянных ламелей, планкеном. Кровля тоже не деревянная, а классическая из фальцевого металла, но при этом сверху главка с лемехом. Всё это достаточно гармонично смотрится. Проект выиграл несколько конкурсов. Интересен в этом ключе также проект нашего храма в Хибинах (Апатиты), при проектировании которого мы шли похожим путем.
Конечно, для нас важно не только переосмыслять и интерпретировать прошлое, много сил и внимания мы уделяем сохранению наследия. Так, к примеру, мы два года работали над интерьерами Кафедрального собора в Челябинске, положили на него очень много сил, привлекали даже сторонних мастеров, там акцент был сделан на ручной графике, каждая деталь отрисовывалась вручную, на это уходит много времени, а все еще нужно собрать в единую гармоничную композицию. Мы в буквальном смысле жили этим проектом и он ка раз о внимательном отношении к наследию, нужно было не копировать, а создать новое, но так, чтобы оно было в контексте именно древних образцов. Эта работа забрала очень много ресурса у мастерской…
Большим проектом у нас является храмовый комплекс в Петергофе. Рядом большой студенческий городок: там и библиотека, и кофейня, и культурный центр. В нем мы тоже следовали путем переосмысления традиционных форм и старались вписать комплекс в контекст окружающей архитектурной среды в духе постконструктивизма
Большим проектом у нас является храмовый комплекс в Петергофе. Рядом большой студенческий городок: там и библиотека, и кофейня, и культурный центр. В нем мы тоже следовали путем переосмысления традиционных форм и старались вписать комплекс в контекст окружающей архитектурной среды в духе постконструктивизма
— Знаю его, у меня там живут друзья-студенты, они жалуются, что приходится ходить в храм-контейнер.
— Да, пока там маленький храм-контейнер, и очень душевный, искренний, интересный настоятель. Мы сделали проект, но чтобы его построить, нужна не малая сумма. У него, конечно, таких денег нет, и они не знают, на кого выйти. Сейчас стараемся как-то помочь, продвинуть, рассказать о проекте.
Есть у нас ещё два необычных проекта, но я о них пока не могу рассказать. Они тоже знаковые, интересные, и могут стать ещё одним шагом к переосмыслению традиции. Пусть это останется интригой, думаю, мы в скором времени их опубликуем.
Беседовала Анастасия Казимирко-Кириллова
Есть у нас ещё два необычных проекта, но я о них пока не могу рассказать. Они тоже знаковые, интересные, и могут стать ещё одним шагом к переосмыслению традиции. Пусть это останется интригой, думаю, мы в скором времени их опубликуем.
Беседовала Анастасия Казимирко-Кириллова
Tilda Publishing
